Архив выпусков

Здравствуйте друзья!

Сегодня мы пойдем в классику. Те, кто читали Гофмана, скажут, что замахнуться на такой стиль может или человек весьма рисковый или совсем уж авантюрист. А те, кто известного немецкого мистика не читали, могут подумать, что я еще не похмелился после какого-нибудь затяжного уик-энда, потому так длинно выражаюсь. Я безумно люблю стиль Гофмана, знаю, что мне вряд ли когда-нибудь удастся так писать, но очень хочется попробовать. Что же, вперед!

Письмо Эрнста Теодора Амадея Гофмана
своему другу Францу Гекельбану
о посещении Николая Гоголя
поздней весной 2001 года.

Еще не успел привезший меня в эту, как я теперь понимаю, мистическую страну, поезд скрыться из виду, как сразу, мой друг Франц, я почувствовал легкое беспокойство, витающее в воздухе вокруг меня, как бабочки-капустницы окружают неисправимых романтиков на лугу среди ромашек. Никоим образом я не могу объяснить причины сего явления, может быть какое-нибудь эфемерное видение смогло бы все прояснить, но его, увы, не происходило, видимо в этот вечер прекрасные феи с излучающими свет волосами веселились на каком-нибудь блистательном балу, блестя глазами с поволокой, и станция, которой меня оставил уходящий в ночь поезд, оказалась сиротливо обделена их милым вниманием.

Николай, как здесь принято говорить, Васильевич, учтиво, но с искренним и чуть даже фамильярным радушием встретил меня на станции самолично, и мы, как здесь очень мило и непривычно для нас, немцев, заведено, обнялись и расцеловались так, как будто всю жизнь только и ждали сего благословенного небесами мгновенья. Такси ждало нас совсем рядом, мы уселись на заднее сиденье этого бренного и не слишком просторного дома, дверцы захлопнулись, водитель подтолкнул кассету.

Я отпущу тебя сегодня
И не запомню этих слов
В планы твои пока не входит
Чья-то любовь, чья-то любовь, чья-то любовь

Только глаза твои как море
Синее море теплых снов
И на меня оттуда смотрит
Чья-то любовь, чья-то любовь, чья-то любовь

вещал серый девичий голос. Водитель внимательно слушал, качал головой, внимал каждому слову, видимо припоминая какой-нибудь бледный, как девичий голос, эпизод своей жизни.

— Винная лавка, — тихо сказал Гоголь, — а вот еще Борис... постойте, мил человек.

Такси остановилось, мы вышли. Николай обнялся со своим приятелем, представил нас и мы пожали друг другу руки.

— А кто это у вас в машине типа поет? — спросил Борис

— Та самая молодая шпана, которая сотрет тебя, как ты и боялся!

— Ну ты и задница, Гоголь

— А песенку "Вести с огорода" ты сочинил, Борис Борисович?

— Я

— А слово "отстой" через какую букву пишется, не знаешь?

— Через два "о", как Гоголь

— Сам ты задница, Борис, понял? Жасмин драный

Мне показалось, что они поссорились, но они так весело смотрели друг на друга, что мои смутные, но достаточно темные предположения в один миг рассеялись бесследно.

— Пойдем с нами, Борис?

— А давай не сегодня, я как-нибудь в другой раз заскочу, пустишь?

— Будешь спрашивать, не пущу, — рассмеялся Гоголь. Пойдемте, мой друг, — обратился он ко мне, — купим вина. Все же Вы у меня дорогой гость. Гребенщиков, не дуйся, ты тоже дорогой гость, так идешь с нами?

— Да не дуюсь, разве я тебя первый день знаю? Нет, спасибо. Мне дальше. Зайду, в другой раз точно зайду.

Мой друг купил в лавке много вина, и, улыбнувшись, сказал: "Ночь длинная, mon cher, нужно быть готовым". Признаюсь, Франц, я всегда считал Николая большим чудаком и редким, чудным фантазером. Если тебе не случилось читать его "Вечера на хуторе близ Диканьки", то я рекомендую, может быть ты тогда сможешь понять мое пугливое отношение к этим необычайно запутанным историям. Черт в них, например, не просто живет между людьми как будто он с ними учился в одном классе, этот самый черт, совершенно не стесняясь женскую ласку предпочитает охоте за душами. А ведь во всем остальном мире черти держатся не только пристойнее, но и многим более обособленно. Кузнец Вакула в свободное от основной работы время вольно разъезжает на этом самом черте из своего украинского хутора в вовсе даже неблизкий Санкт-Петербург, чтобы выспросить у царицы пару туфель своей невесте-красавице Оксане, а, вернувшись с желанным подарком, отхлестывает черта прутьями, то ли из благодарности, то ли от счастия чувств. И весь этот, уж прости, мой друг, за неумелое слово, бутерброд плавает в море горилки, от которой одни поют чудесно-мелодичные песни, другие воруют луну с неба, третьи тренирует галушки, чтоб они сами в рот залетали, как дисциплинированные немецкие куры в курятник. А непьющая по молодости Оксана, получив заветные царицыны туфли, заявляет Вакуле, что ей вовсе не надобен этот секонд-хенд, и что лично Вакула ей симпатичен и просто так. Но в томное постельное зрелище ее откровения не выливаются, как ныне модно, это просто сухая декларация нахлынувших чувств. И самое странное во всех этих разбросанных мгновениях алогичности то, что все эти события никого не удивляют, чудный и перевернутый мир Диканьки даже не подозревает о запутанной и мистичной сущности своей. Но аккуратному европейскому человеку, насколько мистичен он не был бы, понять таковое, а уж тем паче смириться не представляется никакой возможности.

Прости, мой милый друг Франц, верно, ты заметил, что мое повествование несколько сбилось пути в дебри, потому мне стоит несколько вернуться и продолжить далее историю своего престранного путешествия.

Наша путь завершилась. Временное пристанище с фрагментом шахматной доски на крыше и неразговорчивым и, как я понял, не слишком сведущим в музыке ездовым, уехало в ночь, лишь тонкий запах горелого бензина витал недолго в воздухе, пока вокруг не покружился в прохладном танце озорной гуляка-ветер. Мы вошли в подъезд, где нас встретили железные двери лифта, этой насмешки над царем природы, этим действующим памятником его, человека, лени и слабости пред самим собою. Двери между тем разошлись, лампа на потолке учтиво поздоровалась желтым глазом, и кивнула на стену, где синим карандашом было выведено "МАША, Я ТЕБR ЛЮБЛЮ!". Гоголь достал из кармана красный маркер, исправил ошибку и сказал, что девушка не виновата читать безграмотность среднего образования, пусть даже влюбленного.

Дверь лифта с шумом отворилась, Гоголю стал копаться в карманах в поисках ключа. Время шло, я стал было терять надежду, но дверь открылась изнутри, на пороге стояла милая барышня и улыбнулась: "Здравствуйте!" Гоголь поцеловал ее в щеку.

— Знакомьтесь, — сказал он, — и благодарите меня, мой друг, такого чуда вам не просто будет сыскать где-либо еще.

— Чулпан, — представилась она.

— Эрнст, — сказал я, — Теодор Амадей.

— Гофман, — добавила она, и мы вместе рассмеялись.

Мы вошли. Барышня с Николаем Васильевичем углубились в обсуждение какого-то фильма, причем так жарко, что у меня опять возникли смутные предположения о ссоре. Я попытался было их помирить, но они отправили меня в другую комнату, всучив мне видеокассету, как оказалось, с этим самым фильмом под названием "Лунный папа".

Я даже не смогу описать тебе, мой милый друг Франц, посетившего меня волнения и смятения чувств, которые я испытал при просмотре этого фильма. На экране мелькала безумно подвижная, безумно молодая девчушка, которая, только захоти она, могла бы улететь просто в небо без всяких крыльев, столько энергии было в этом ребенке. Но девочку играла та самая красивая барышня, что встретила нас на пороге, когда мы вошли. Верно ты, Франц, знаком с потрясающей сказкой под названием "Ашенпуттель". Здесь она называется "Золушка" или "Попелюшка". Помнишь грандиозное превращение бедной замарашки в принцессу? Здесь было большее волшебство, я даже никогда не думал, что так можно превращаться, что этот летающий во все стороны ребенок — это та самая Чулпан, что в это самое время, когда я смотрел фильм, беззаботно играла за стеной с Гоголем в нарды и пила вино. Признаться, у меня тоже винный аппетит проснулся не на шутку, но хмель был каким-то изысканным, он не валил с ног, а лишь слегка обострял чувства.

Когда фильм закончился, я пришел на кухню, где сидел все же пришедший Борис Борисович, который наигрывал на гитаре и пел какие-то чуднЫе народные песни. Выждав перерыва, я долго поздравлял Чулпан с удачным и просто удивительным превращением. Гоголь хихикал в углу и приговаривал что-то типа "Купился, купился Гофман. Приворожила она его, сразу видно". Чулпан бросила в него ложкой, он стал за ней картинно гоняться по квартире, она стала убегать, дразня его, изображая то серую пугливую мышь, то нагловатого и бесстрашного тореадора. Гребенщиков стучал на гитаре какой-то безумный марш, придавая всему этому театру какую-то вовсе дикую окраску.

Признаться, Франц, я не смог устоять, и очень скоро тоже включился в беготню, да так неумело, что раза три наступил Николаю Васильевичу совершенно на ногу. Мало того, вместо Гоголя Чулпан поймал я, и тут же сделал ей предложение стать ее Санчо Панса и охранять ее покой от агрессивных мистиков. Барышня поблагодарила меня за заботу, но предложение отклонила, сказав, что месть Гоголю за такие шуточки — дело ее чести, и она не может разделить счастье отмщения с кем-либо вообще. Вернулись к вину.

Пишу тебе, мой друг по поводу моего искреннего сожаления, но я совершенно не смогу встретится с тобой в пятницу в клубе "Глюк", как мы прежде с тобой планировали. Дело в том, что мой визит несколько продлевается, и прибыть вовремя я не успею совершенно. Послезавтра я приглашен на концерт Ольги Арефьевой, о которой я доселе совершенно ничего не слышал. Но Гоголь сказал, что я половину жизни потерял, никогда не слыша Арефьевой. Чулпан сказала, что она тоже пойдет, потому что Ольга — это действительно чудо, а не какой-нибудь вечно модный мэтр, от которого, к тому же, вечно разит исходящим сиянием. Борис бросил в нее вишней и попал в лоб. Вторая серия безобразий была еще более динамичной, чем первая. Мы с Гоголем в этот раз решили не соваться, предпочтя вино и нарды вину и страху быть стертыми молодой шпаной с лица земли в одно мгновение.